«С.с.аверинцев»

В 1971—1991 гг. он работал в Институте мировой литературы АН СССР, где в течение ряда лет заведовал отделом античной литературы. В этот период были написаны монографии «Поэтика ранневизантийской литературы» (1977, переиздана в 1997) и «Проблемы литературной теории в Византии и латинском средневековье» (1986), главы в коллективных трудах по история Византии, «Истории всемирной литературы», концептуальные статьи «К истолкованию символики мифа об Эдипе» (1972), «На перекрестке литературных традиций» (1973), «Судьбы европейской традиции в эпоху перехода от античности к средневековью» (1976), «Поэтика ранневизантийской литературы» (1977); «Культура Византии IV— первой половины VII века» (1984); «От берегов Босфора до берегов Евфрата» (1987), «Бахтин. Смех. Христианская культура» (1988), «Попытки объясниться: беседы о культуре» (1988), «Византия и Русь: два типа духовности» (1988), «Морфология культуры» Освальда Шпенглера» (1991), «Культура и религия» (1991), «Христианство и культура в Европе» (1992) и др. В статьях поражали не только широта и энциклопедизм знаний, но и самый их тон и непривычный для таких тем свободный, художественный стиль. Не прерывалась и работа над энциклопедическими изданиями, причем и здесь многие статьи Аверинцева, как бы вопреки жанру, носили характер не традиционных сухих и суммирующих сводок, а оригинальных историко-литературных и теоретических открытий, как, например, статья «Филология» в Краткой литературной энциклопедии, (т. 7, М., 1978) или статьи «Архетипы» и «Христианство» в энциклопедии «Мифы народов мира» (М., 1987—1988). В 1981 году книга «Поэтика ранневизантийской литературы» была защищена в качестве докторской диссертации, однако выход на Западе в том же году сборника статей «Религия и литература» никак не прибавил ученому любви начальства. В это же 20-летие обозначился глубокий исследовательский интерес Аверинцева к русской поэзии, отразившийся в серии статей и подготовке изданий Вячеслава Иванова (1978), Г.Державина (1985) и В. Жуковского (1985). Концом 1980-х датируется и начало систематических занятий творчеством О. Мандельштама, также воплотившееся в знаковое издание — «черный» худлитовский двухтомник (1990). На волне горбачевской перестройки и гласности C.С. Аверинцев был избран членом-корреспондентом АН СССР (РАН) по Отделению литературы и языка (23 декабря 1987).

В 1985 году С.С. Аверинцев был принят в Союз писателей СССР. В начале 1990-х гг. его избирают президентом Ассоциации культурологов и Библейского общества (1990—1991), а в январе 1991 года — председателем международного Мандельштамовского общества.

В декабре 1991 года Аверинцев перешел в МГУ, где заведовал отделением Института истории мировой культуры и преподавал на философском факультете. В 1990-е годы тесно сотрудничал с РГГУ, в частности, с Институтом высших гуманитарных исследований и по линии Мандельштамовского общества, бессменным председателем которого он являлся. Это было время активнейших занятий Аверинцева исторической поэтикой и русской поэзией (Вяч. Иванов, О. Мандельштам, А.С. Пушкин — в сопоставлении с Гёте). Одна за другой выходят многочисленные статьи и книги ученого — «Риторика и истоки европейской литературной традиции» (1996), «Поэты» (1996), «София-Логос» (1999; 2001), «От слова к смыслу» (2001), «Скворешниц вольный гражданин», «Вячеслав Иванов: путь поэта между мирами» (2001) и мн. др.

данных там разъяснений сущности филологии: «Ее строгость состоит не в

искусственной точности математизированного мыслительного аппарата, но в постоянном нравственно интеллектуальном усилии, преодолевающем произвол и высвобождающем возможности человеческого понимания. Одна из главных задач человека – понять другого человека, не превращая его ни в поддающуюся "исчислению" вещь, ни в отражение собственных эмоций. Эта задача стоит перед каждым отдельным человеком, но также перед каждой эпохой, перед всем человечеством. Филология есть служба понимания и помогает выполнению этой задачи» . Не возлагается ли здесь на филологию миссия, которая слишком масштабна для какой бы то ни было науки? Но прочерчено ли здесь с философским размахом поле сотрудничества всех духовных способностей человека? Отвечая «да» – мы понимаем, что осуществленная здесь передача филологии функций философии есть акт философский; акт, обусловленный очередной исторической трансмутацией философии и ее способностью к обновлению. Вот подтверждающее наблюдение искушенного читателя аверинцевских текстов: «Не концепции, но тексты и голоса: в этом своем качестве филология – вопреки интеллигентски позитивистскому предрассудку, распространенному в России и на Западе, – обнаруживает как бы неожиданную близость, между прочим, и к философии.» «Парадокс филологии [ … ]заключался, собственно, в том, что не философия, но филология оказалась в последние советские десятилетия даже философски более чуткой и более подготовленной к восприятию и осмыслению отдельных, региональных онтологий исторического опыта прежних (и самых разных) эпох – другого сознания, чужого слова. И это сделало филологию также более чуткой и подготовленной к восприятию сдвигов в современном восприятии – и не только в искусстве.»

Еще одно препятствие интерпретации исследовательского стиля Аверинцева – это отсутствие каких бы то ни было доктринально-методологических лозунгов и связанное с этим отсутствие устойчивого терминологического инструментария; отсутствие «дискурса», вместо которого – гибкий, лексически богатый, узнаваемый стиль. Это, конечно, сбивает с толку. Мы привыкли реагировать на «фирменные» концепты и фразеологизмы, по которым выявляется дискурс бахтинской или тартуско-московской школы, структурализма, витализма, школы «Анналов». Мы знаем, какие методологические правила предлагаются этими дискурсами, чего от них ждать и как всему этому учиться. Но в работах Аверинцева ничего такого нет, и возникает ощущение, что научится тут ничему нельзя: такое мастерство не транслируется. Кто-то скажет: «И очень хорошо!». Действительно, умение гуманитариев делать из слов слова, имитировать содержание заемной фразеологией, делая, скажем к примеру, диссертацию при помощи комбинаторики трех бахтинских слов «диалог» – «карнавал» – «хронотоп», делает любой четко форматированный метод материалом для бездарных пастишей. В исследовательской манере Аверинцева высвечивается арсенал приемов, которые автор предъявляет нам bona fide, и уж во всяком случае не стремится превращать их в секрет маэстро для избранных адептов.

Ключевой постулат всей исследовательской практики Аверинцева – видение культуры как взаимодействия трех относительно независимых элементов: природы, человека и духа. Это трипарциальное деление далеко не тривиально. Европейская философия культуры формировалась, начиная с 18 века, в поле просветительского мифа о человеке и его культуре как продуктах дифференциации или эволюции природы. После хронологически короткого восстания немецкой трансцендентальной философии позитивизм 19 века опять воспроизводит этот миф, а витализм 19-20 вв. дает его новую редакцию. В свете этой установки культура предстает или бессознательной объективностью, руководимой внеположными ей силами, или порождением субъективного творческого произвола. В универсуме Аверинцева культура порождена сложной игрой-борьбой трех означенных стихий, в которой человеку как посреднику между двумя объективными мирами природы и духа досталась роль связующего звена, роль силы, предназначенной к тому, чтобы «безличное вочеловечить» и «несбывшееся воплотить». Поэтому для Аверинцева категорично неприемлема идея культуры как локального организма, сформированного пространственно-временной средой и не допускающего действительного контакта с другими культурными организмами. Так, отдавая должное гениальной интуиции Шпенглера, тщательно вычленяя значимые моменты его учения, Аверинцев с редкой для него жесткостью назовет все остальное бессмыслицей и абсурдом. Культура едина в силу универсальности единящей силы духа и неотчуждаемости от человека стремления к сверхприродному смыслу. Из этой аксиомы следует другой исследовательский принцип Аверинцева: запрет на объяснение культурного явления внешними факторами.

Эту установку можно обозначить как «интернализм». Историки науки иногда называют интернализмом объяснение той или иной концепции ее внутренней логикой и взаимодействием с другими концепциями, а экстернализмом – объяснение через внешние силы (среда, интерес, психология, социальные отношения и т.п.). Мастерски реконструируя историческую среду и проявляя при этом чудеса полигисторства и эмпатии, Аверинцев никогда не прибегает к «игре на понижение», к редуктивному объяснению высшего через низшее или побочное. Стоит заметить, что интернализм предъявляет большие требования к технике анализа культуры: необходимо не только проследить филиацию идей, но и выявить непредусмотренные замыслом автора или логикой полемики (а то и вовсе скрытые) импликации, которые тем не менее рано или поздно оказываются действующими факторами культуры. Аверинцев владел этой техникой виртуозно, причем как правило осуществлял свои исследования на сугубо интересном для него кросскультурном уровне. Не трудно догадаться, что искусство интерпретатора и переводчика, которому Аверинцев отдал так много сил, было для него отнюдь не творческой параллелью, но составной частью этой техники, позволяющей изнутри увидеть устройство культуры как смыслосозидающей машины.

Для топики трудов Аверинцева характерен выбор эпох, позволяющих наблюдение за теми сложнейшими процессами, которые происходят в области пересечения путей культуры. Уже простое (если такое бывает) взаимодействие культур высвечивает их внутреннюю форму; пересечение же – будь то конфликтное столкновение, революционный поворот или эволюционная смена эпох – активизирует и обнаруживает все механизмы культурной форматуры. Это позволяет Аверинцеву продемонстрировать фантастическую «разрешающую способность» своей научной оптики. Не удивительно, что ближайший к нам по времени «взрыв сверхновой» – рождение христианства в контексте средиземноморско европейской культуры – приковывает внимание Аверинцева с особой силой, поскольку затрагивает и интересы ученого, и самосознание христианина. В свете сказанного понятно, почему ряд статей, посвященных феномену «перекрестка» относятся к tour de force Аверинцева.

Культурология требует от исследовательского взгляда искусства в надлежащий момент менять фокусировку, масштаб, план и т.п. Для нее это важнее, чем для других наук гуманиоры, поскольку парадоксальным образом позволяет увидеть единство тенденции или формы на разных взаимопроясняющих уровнях. Для Аверинцева это естественный и послушный инструмент. А главное – инструмент очень ценный, поскольку он уверен: нет такой детали, в которой не явлено было бы целое; нет такой универсалии, в которой не содержалась бы формула порождения ее сингулярностей. С одинаковым интересом он всматривается и в эпохи мировой культуры и в рифмы капитана Лебядкина; и в судьбы христианства 20 века, и в манеру ранневизантийских неоплатоников выбирать для своих созерцаний «привилегированные» буквы алфавита. Иногда в связи с этим говорят о фрагментарности творчества Аверинцева, не понимая, что здесь мы как раз сталкиваемся с решительной установкой на интегральность видения культуры, которая обеспечивается умением найти эффективную и каждый раз индивидуальную траекторию движения по уровням общности. Не случайно Аверинцев любил жанр энциклопедической статьи. Гипертекст энциклопедии собственно и задает соположенность в одном информационном поле разномасштабных явлений.