«Изображение эпидемии в римском дидактическом эпосе»

Описание эпидемии чумы в Афинах 430 г. дается греческим историком Фукидидом (V в. до н. э.) в сочинении «История» (II 47–53). Произведение Тита Лукреция Кара «О природе вещей», заканчивающееся описанием эпидемии в Афинах, основано на текстах Фукидида.

Цель представленной работы - изучить изображение эпидемии в римском дидактическом эпосе.

Достижение поставленной цели предполагает решение ряда задач:

1. Выявить специфику римской дидактической поэзии, представителей жанра;

2. Привести общую характеристику произведения Лукреция «О природе вещей»;

3. Определить место эпизода «Афинской чумы» в тексте «О природе вещей

4. Провести сопоставительный анализ описания эпидемии чумы в текстах Лукреция и Фукидида.

Поскольку дидактическое произведение с помощью слов хочет убедить других, это "нечто среднее между поэзией и риторикой"[4]. Древность намечает эту зависимость, делая архегета риторики, Горгия, учеником дидактического поэта Эмпедокла. В дидактической поэзии слово служит предмету и подчинено цели убеждения. Вступления и отступления[5], формы аргументации и доказательные средства можно истолковать риторически. Для греческой архаики это обратная проекция, однако все римские дидактические поэты прошли риторическую школу.

Дидактическая поэзия стремится к широкому воздействию; читатели хорошей риторической поэзии были явно многочисленнее, чем сообщество, взявшее на себя труд читать школьные философские сочинения. Еще Гете[6] требовал, чтобы лучшие авторы не считали ниже своего достоинства писать дидактические стихи; к сожалению, большинству его земляков кажется скорее подозрительным, если кто излагает научные темы удобопонятно или даже привлекательно.

Итак, эстетическая оценка и жанровое определение дидактических стихов представляет определенные трудности; древность нашла для них следующие решения:

1. Невключение в поэзию. По Аристотелю (poet. 1, 1447 b 18) Эмпедокл, конечно, пишет стихами, как и Гомер[7], однако он скорее натурфилософ, нежели поэт; как критерий цель имеет преимущество перед средствами[8].

В отличие от Платона, воспринимающего всерьез дидактические притязания поэзии, Аристотель считает, что она должна доставлять удовольствие - причем каждый поэтический жанр свое, напр., трагедия страх и сострадание (poet. 14). Гете занимает среднюю позицию: "Любая поэзия должна быть поучительной, но неприметным образом"[9]. Невключению дидактики в поэзию в новейшее время содействовало абсолютизирование понятия самой поэзии[10]. Однако верность фактам и целесообразность не могут быть критериями отсутствия эстетической ценности.

Плутарх характеризует поэзию как μῦθος и φεῦδος "миф" и "вымысел", и отличает ее от дидактики, которая лишь заимообразно пользуется поэтической формой (De audiendis poetis 16 CD). Поэтичность в дидактике обладает лишь служебной функцией: схолии к Гесиоду характеризуют метрическую форму как "сладкую добавку " (ἥδυσμα), чарующую души, удерживающую их под властью своего обаяния и служащую таким образом дидактической цели (ακοπός)[11]. Речь, следовательно, идет о педагогически оправданном побочном явлении. Так это описывает даже эпикуреец Лукреций - прирожденный поэт.

2. Включение в эпический жанр. В соответствии с древним и широко распространенным толкованием[12] дидактические стихи уже в силу употребленного размера считаются ἔπη.

К этому добавляется и довод, основанный на содержании: под влиянием стоических теорий полезности даже и образованные читатели воспринимали Гомера как серьезный источник естественнонаучных и географических сведений[13]. Для публики, ищущей поучения и в повествовательном эпосе, стирается жанровое различие между эпосом и дидактикой. Напротив, для Эратосфена поучение (διδασκαλία) не имеет в поэзии места рядом с воздействием на душу (ψυχαγωγία). Аристарх (III-II вв. до Р. Х.) также не переоценивает познаний Гомера; но александрийцы не столь влиятельны в Риме, как стоики из Пергама.

3. Однако можно усмотреть и подход к дидактической поэзии как отдельному жанру. Tractatus Coislinianus[14] несколько категорично ставит наряду с подражательной поэзией в аристотелевской традиции и неподражательную; к этой последней относится и "воспитательная" (παιδευτική); она распадается[15] на "наставляющую" (ὑφηγητική) и "созерцающую" (θεωρητική).

Диомед[16] по Государству Платона (3, 392 C-394 C) различает драматическую, излагающую и смешанную поэзию. В рамках genus enamrativum, "повествовательного жанра", есть разновидность "дидактическая поэзия" (διδασκαλίκή), чьи представители - Эмпедокл, Арат, Лукреций и Вергилий. Этот подход засвидетельствован поздно, однако, вероятно, он эллинистического происхождения[17].

Тит Лукреций Кар был самым крупным из тех поэтов-мыслителей, которые надеялись ликвидировать гражданскую смуту в Риме путем проповеди материализма и вообще просветительских идей. Надежды Лукреция оказались иллюзиями; но им было создано такое замечательное поэтическое произведение, которое затмило собой не только многие гениальные произведения римской литературы, но значение которого вышло далеко за пределы самого Рима и которое в течение многих веков, вплоть до настоящего времени, осталось неувядаемым произведением античной поэзии и философии.

Эпос Лукреция имел необыкновенно большое влияние на всю римскую поэзию и был популярным в обществе. Цицерон восхищался тем, что он освещен ярким светом и мастерства, и таланта. Тацит проговорился, что большинство его современников читают Лукреция с большей охотой, чем Вергилия, а Овидий, парафразируя Лукреция, утверждал, что его творчество погибнет только вместе со вселенной.

Лукреций воспринял эпикуровские доводы против бессмертия души и значительно их дополнил. Тело, считал философ, это – сосуд души, и если оно повреждается, то душа «вся разлетается, следственно – гибнет». Не следует думать, писал Лукреций, будто душа после смерти переселяется в другое тело, ведь «мы не помним о жизни прошедшей», младенцы рождаются неразумными, а «нравы» животных не смешиваются – каждое из них ведет себя сообразно своему телу. «Смерть – ничто и ничуть не имеет значенья», – повторяет Лукреций вслед за Эпикуром. Умереть ничуть не страшнее, чем вообще не родиться, так надо ли бояться вечного небытия после смерти, если оно ничем не хуже, чем «вечного времени часть, что прошла перед нашим рожденьем», которая для нас была «всякого сна безмятежней»? Ввиду вечности прошедшего и будущего нашего небытия глупо было бы бояться преждевременной смерти, ведь «на волос даже нельзя продлением жизни уменьшить длительность смерти никак и добиться ее сокращенья, чтобы поменьше могли мы пробыть в состоянии смерти».

В конечном итоге рассуждения Лукреция сводятся к тому, что смерть не страшнее жизни, поэтому страхи перед нею напрасны. Живи, пока живется, и не терзайся тревогами о предстоящем небытии.