«Литературоведение. Гилберт Кийт Честертон. Проклятая книга.»

Вашему вниманию предлагается один художественный текст, эссе и два научных литературоведческих текста о жанре детектива. Предлагается сначала в качестве неискушенного читателя прочесть текст, потом после ознакомления со всем материалом прочесть его снова.

1.Вначале кажется, что в тексте разоблачается волшебство мистики в лучших традициях рационального детектива. Однако после прочтения эссе автора (где высказывается также и его взгляд на сказочное) можно усомниться в истинности подобной интенции. Как вам представляется, насколько финальный эпизод с книгой, у которой все страницы чисты, усиливает или отменяет рационализм выстроенного художественного мира. А мотив театральной мистификации — усиливает или отменяет?

2. Является ли данный текст, по-вашему, скорее пародией на детектив или это действительно детективный рассказ? Насколько неожиданен финал?

Гилберт Кийт Честертон. Проклятая книга.

Профессор Опеншоу всегда шумно выходил из себя, когда кто-нибудь

называл его спиритуалистом или верующим в спиритуализм. Это не

исчерпывало, однако его запаса взрывчатых веществ, ибо он выходил из себя

также и в том случае, если кто-нибудь называл его неверующим в

спиритуализм. Он гордился тем, что всю свою жизнь посвятил исследованию

метафизических феноменов, и тем, что никогда не высказывал ни одного

намека по поводу того, действительно ли он считает метафизическими или

только феноменальными.

Больше всего на свете профессор любил сидеть в кругу правоверных

спиритуалистов и рассказывать - с уничтожающими описаниями, - как он

разоблачал медиума за медиумом, раскрывал обман за обманом. Он

действительно становился человеком с большими детективными способностями и

интуицией, как только устремлял взгляд на объект, а он всегда устремлял

взгляд на медиума, как на в высшей степени подозрительный объект.

Профессор Опеншоу - худощавый человек с львиной гривой

неопределенного цвета и гипнотическими глазами - беседовал с патером

Брауном, своим другом, на пороге отеля, где они провели прошлую ночь и где

только что позавтракали. Профессор довольно поздно возвратился после

одного из своих крупных экспериментов, как всегда, раздраженный. И сейчас

он все еще мыслями был там, на войне, которую вел один, да и к тому же

против обеих сторон.

- О, я не говорю о вас, - говорил он. - Вы не верите в это даже и

тогда, когда это правда. Но все остальные вечно спрашивают меня, что я

пытаюсь доказать. Они, как видно не соображают, что я человек науки.

Человек науки ничего не пытается доказать. Он пытается найти то, что само

себя докажет.

- Но он еще этого не нашел, - заметил патер Браун.

- Положим, у меня имеются кое-какие выводы, которые не так уж

отрицательны, как думает большинство, - ответил профессор после минуты

недовольного молчания. - Как бы то ни было, если тут и можно что-то найти,

то они ищут "что-то" не там, где нужно. Все носит слишком театральный,

слишком показной характер: их блестящая эктоплазма, трубный голос и все

остальное, сделанное по образцу старых мелодрам и шаблонных исторических

романов о семейном привидении! Я начинаю думать, что если бы вместо

исторических романов они занялись историей, то действительно нашли бы

что-нибудь. но только не привидения.

- В конце концов, - сказал патер Браун, - привидения - это только

появления. Вы, кажется, говорили, что семейные привидения существуют

только для соблюдения приличий.

Рассеянный взгляд профессора внезапно остановился и сосредоточился,

словно перед ним стоял подозрительный медиум. У профессора был теперь вид

человека, ввинтившего в глаз сильное увеличительное стекло. Не то чтобы он

считал священника хоть сколько-нибудь похожим на подозрительного медиума,

но его поразило, что мысли друга так тесно совпали с его собственными.

- Появления, - пробормотал он. - Как странно, что вы сказали это

именно теперь! Чем больше я сталкиваюсь с этим предметом, тем яснее вижу:

они проигрывают оттого, что ищут одних только появлений. Вот если бы они

хоть немного думали об исчезновениях.

- Да, - сказал патер Браун, - в конце концов в настоящих волшебных

сказках не так много говорилось о появлениях знаменитых волшебниц:

пробуждение Титании или видение Оберона при лунном свете. Однако

существует бесчисленное количество легенд о людях, которые исчезли, были

украдены волшебницами. Напали ли вы на след Килмени и Тома Римера?

- Я напал на след обыкновенных современных людей, о которых вы читали

в газетах, - ответил Опеншоу. - Можете смотреть на меня сколько угодно, но

именно этим я сейчас занимаюсь. Откровенно говоря, я думаю, что многие

метафизические появления вполне могут быть объяснены. Что является для

меня загадкой, так это исчезновения - в тех случаях, когда они не

метафизические. Это люди в газетах, которые исчезают, и которых никогда не

находят, - если бы вы знали подробности, как их знаю я. И вот только

сегодня утром я получил подтверждение - изумительное письмо от одного

старого миссионера, вполне почтенного старика. Сегодня он придет ко мне в

контору. Вы, может быть, согласитесь пообедать со мной, и я вам сообщу

результаты конфиденциально.

- Благодарю вас, я приду, если только, - сказал патер Браун скромно,

- если только не буду украден волшебницами.

Они расстались, и Опеншоу, завернув за угол, направился к небольшой

конторе, которую он нанимал по-соседству главным образом для опубликования

коротких статей и заметок о метафизических и психологических явлениях,

написанных в крайне сухом и агностическом тоне. У него был только один

клерк: он сидел за конторкой в передней комнате конторы, подбирал цифры и

факты для газетного отчета, и профессор замедлил шаги, чтобы спросить у

него, пришел ли м-р Прингль. Не переставая складывать свои цифры, клерк

ответил, что нет, и профессор отправился в заднюю комнату, служащую ему

кабинетом.

- Кстати, Берридж, - добавил он не оборачиваясь, - когда придет м-р

Прингль, пошлите его прямо ко мне. Можете не прерывать работу. Я хотел бы,

если возможно, чтобы эти заметки были закончены сегодня вечером. Оставьте

их на моей конторке, если я задержусь. И он вошел в свой кабинет,

размышляя над проблемой, поднятой или, может быть, скорей утверждается в

нем именем Прингля. Самый уравновешенный из агностиков не лишен

человеческих пристрастий, и возможно, что письмо этого миссионера имело в

глазах профессора большой вес потому, что оно обещало подтвердить его

собственные гипотезы. Он уселся в свое удобное, широкое кресло, перед

портретом Монтеня и снова перечитал краткое письмо преподобного Льюка

Прингля.

Никому не были известны лучше, чем профессору Опеншоу, отличительные

признаки письма неврастеника: нагромождение деталей, тончайший почерк,

ненужная растянутость и повторения. Ничего подобного в данном случае не

было: короткое, деловое, напечатанное на машинке сообщение о том, что

автор письма столкнулся с несколькими любопытными случаями исчезновения, а

это явление как будто бы относится к области, которая интересует

профессора, изучающего проблемы метафизики. Письмо произвело на профессора

благоприятное впечатление, это благоприятное впечатление сохранилось у

него, несмотря на легкое удивление, и тогда, когда, подняв глаза, он

увидел, что преподобный Льюк Прингль уже находится в комнате.

- Ваш клерк сказал мне, чтобы я пошел прямо к вам, - сказал м-р

Прингль извиняющимся тоном, но с широкой и довольно приятной улыбкой.

Улыбка была частично скрыта зарослями рыжевато-серой бороды и

бакенбард - настоящие джунгли бороды, такие вырастают иногда на лицах

белых людей, живущих в джунглях! - но глаза над вздернутым носом не имели

в себе ничего диковинного или чужеземного. Опеншоу сразу же обратил на

него сосредоточенный разоблачающий и испепеляющий взгляд скептического

анализа. Нелепая борода могла принадлежать психопату, но глаза совершенно

противоречили бороде, они были наполнены тем открытым и дружеским смехом,

какого никогда не увидишь на лицах серьезных мошенников и серьезных

маньяков.

По мнению профессора Опеншоу, от человека с такими глазами можно

скорее ожидать веселого скептицизма, такой человек должен был громко

выражать свое поверхностное, но искреннее презрение к привидениям и духам.

Как бы то ни было, профессиональный плут не позволил бы себе выглядеть

столь легкомысленно. Человек был застегнут по самое горло в старый

потертый плащ, и ничего в его одежде не указывало на его сан: впрочем,

миссионеры из пустынных местностей не всегда считают нужным одеваться, как

священники.

- Вы, вероятно, думаете, профессор, что все это очередная

мистификация, - сказал м-р Прингль с какой-то абстрактной веселостью. -

Так или иначе, я должен рассказать мою историю кому-нибудь, кто сможет ее

понять, потому что она подлинна. И, кроме того, отбросив шутки в сторону,

она не только подлинна, но и трагична. Так вот, короче говоря, я служил

миссионером в Ниа-Ниа, в одной из местностей Западной Африки, в гуще

лесов, где почти единственным, кроме меня, белым человеком был начальник

округа капитан Вейлс. Мы были с ним очень дружны. Нельзя сказать, что он

симпатизировал миссионерству, он был, если можно так выразиться, человеком

тупым во многих отношениях, одним из людей действия, с квадратным черепом

и квадратными плечами, которые вряд ли считают для себя необходимым

думать. Вот это и делает данный случай еще более странным. Однажды после

недолгого отсутствия он вернулся в лес, в свою палатку, и сказал, что с

ним произошло очень забавное происшествие и теперь он не знает, что ему

делать. В руках у него была старая книга в порыжевшем переплете, и он

положил ее на стол рядом со своим револьвером и старым арабским мечом,

который, очевидно, хранил, как редкость. Он сказал, что эта книга

принадлежала одному человеку с лодки, которая только что отплыла, и что

человек этот поклялся, будто никто не должен раскрывать эту книгу или

заглядывать в нее, если не хочет быть унесенным дьяволом, или исчезнуть,

или еще что-то в этом роде. Вейлс сказал ему, что, разумеется, все это

ерунда, и они поссорились, и, кажется, в результате этот человек, отвергая

упрек в трусости и суеверии, на самом деле заглянул в книгу, моментально

уронил ее, шагнул к краю лодки и.

- Одну минутку, - сказал профессор, что-то записывавший. - Прежде чем

вы продолжите рассказ, скажите мне вот что: говорил человек Вейлсу, где он

взял книгу или кому она принадлежала раньше?

- Да, - ответил Прингль, теперь совершенно серьезный, - кажется, он

сказал, что везет эту книгу обратно д-ру Ханки, путешественнику по

Востоку, находящемуся в Англии. Ханки она принадлежала прежде, и он

предупреждал о ее необычайных свойствах. Ханки - человек способный, что и

делает всю историю еще более странной. Но суть рассказа Вейлса гораздо

проще. Она состоит в том, что человек, заглянувший в книгу, прямо

перешагнул через борт лодки, и больше никто никогда его не видел.

- Верите ли вы в это сами? - спросил Опеншоу после паузы.

- Да, верю, - ответил Прингль. - Я верю этому по двум причинам.

Во-первых, потому, что Вейлс - это человек, абсолютно лишенный

воображения, а тут он добавил один штрих, который мог бы добавить только

человек с большим воображением. Он сказал, что матрос перешагнул через

борт в тихую погоду, а между тем не было слышно никакого всплеска.

В течение нескольких секунд профессор молча смотрел на свои заметки,

затем сказал:

- А вторая причина, которая заставляет вас верить этому?

- Вторая причина, - ответил преподобный Льюк Прингль, - это то, что я

видел собственными глазами.

Снова наступило молчание, после которого он продолжал свой рассказ в

той же суховато-деловой манере. Какими бы ни были его качества, в нем, во

всяком случае, не было не малейшей горячности, с которой обычно психопаты

стараются убедить своего собеседника.

- Я уже сказал вам, что Вейлс положил книгу на стол рядом с мечом. Из

палатки был только один выход, и случилось так, что я как раз стоял в

дверях, глядя в лес, спиной к моему товарищу. Он ворчал, что это просто

идиотство - в двадцатом веке боятся раскрыть книгу, интересуясь, почему бы

ему самому, черт побери, не раскрыть ее. Тут какой-то инстинкт проснулся

во мне, и я начал отговаривать его не делать этого и вернуть книгу д-ру

Ханки. "Какой вред это может принести?" - спросил он нетерпеливо. "Какой

вред это уже принесло, - ответил я упрямо. - Что случилось с вашим другом

на лодке?" Он не ответил. Я знал, что ему действительно нечего мне

ответить. Он просто из тщеславия отстаивал свою логическую правоту. "Если

уж мы заговорили об этом, - сказал я, - то как вы объясните то, что

практически имело место на лодке?"

Но он опять не ответил: я обернулся и увидел, что палатка пуста.

Книга лежала на столе, раскрытая, но переплетом вверх: как видно, он

перевернул ее. Меч же лежал на земле около противоположной стороны

палатки, и в парусине был виден большой разрез, словно кто-то проложил

себе дорогу с помощью меча. Мне бросилась в глаза зияющая дыра в стене, но

в нее виднелась лишь темная чаща леса.

C этого дня я больше никогда не видел капитана Вейлса и ничего о нем

не слыхал.

Я завернул книгу в коричневую бумагу, приняв всяческие

предосторожности, чтобы не заглянуть в нее самому, и привез ее обратно в

Англию, намереваясь вернуть д-ру Ханки. Но тут я увидел в вашей статье

некоторые замечания относительно подобных вещей и решил приостановить это

дело и отнести книгу вам, так как вы - человек с репутацией

уравновешенного и без предрассудков.

Профессор Опеншоу положил перо и пристально посмотрел на человека,

сидевшего напротив, сосредоточив в этом взгляде весь свой долгий опыт

общения со многими совершенно различными типами мошенников и даже с

некоторыми эксцентричными и незаурядными типами честных людей. В обычном

случае он начал бы со здравого предположения, что вся эта история -

нагромождение лжи. В сущности, он и сейчас был склонен считать, что это

нагромождение лжи. И в то же время он никак не мог увязать этого человека

с его историей. Этот человек не старался казаться честным, как это обычно

делает большинство шарлатанов и плутов. Этот человек выглядел честным,

несмотря на то, чем он казался.

- Мистер Прингль, - сказал профессор резко, словно судья, делающий

неожиданный ход, чтобы уличить свидетеля, - где находится ваша книга в

настоящий момент?

Улыбка снова появилась на бородатой физиономии.

- Я оставил ее за дверью, - ответил м-р Прингль, - я хочу сказать - в

соседней комнате. Быть может это рискованно, но не менее рискованно, чем

другое.

- Что вы хотите сказать? - спросил профессор. - Почему вы не принесли

ее прямо сюда?

- Потому, что я знал, - ответил миссионер, - что вы раскроете ее, как

только увидите, не выслушав моей истории. Я решил, что после того, как вы

ее выслушаете, вы, наверное, дважды подумаете о том, стоит ли открывать

книгу. - Затем, помолчав, он добавил: там не было никого, кроме вашего

клерка, а он выглядел вялым, медлительным субъектом, погруженным в деловые

вычисления.

Опеншоу искренне рассмеялся.

- О, Берридж! - вскричал он. - Ваши волшебные тома будут при нем в

полной сохранности, могу вас уверить. Берридж - это настоящая

вычислительная машина. Он менее способен разворачивать чужие пакеты,

завернутые в коричневую бумагу, чем всякое другое человеческое существо,

если только можно его назвать человеческим существом.

Они вместе перешли из внутренней комнаты в контору, и, как только они

вошли туда, м-р Прингль с криком подбежал к конторке клерка, ибо конторка

клерка была на месте, а самого клерка не было. На конторке лежала

выцветшая старая книга в кожаном переплете, без своей коричневой обертки:

она была закрыта, но видно было, что кто-то недавно ее открывал. Конторка

клерка стояла напротив широкого окна, выходящего на улицу, и в стекле

этого окна виднелась огромная дыра, производившая такое впечатление,

словно через нее во внешний мир стремительно выбросилось человеческое

тело. Никаких других следов м-ра Берриджа не было.

Двое мужчин стояли неподвижно, словно статуи, и, наконец, профессор

первый медленно вернулся к жизни. У него был более

торжественно-беспристрастный вид, чем обычно. Медленно повернувшись к

миссионеру, он протянул ему руку.

- Мистер Прингль, - сказал он, - прошу вас - простите меня за те

мысли, которые у меня были; однако никто не может считать себя человеком

науки, если игнорирует факт, подобный данному факту.

- Я думаю, - сказал м-р Прингль в раздумье, - что нам следовало бы

навести кое-какие справки. Не можете ли вы позвонить ему и узнать, нет ли

его дома?

- Не знаю, есть ли у него телефон, - ответил Опеншоу довольно

рассеяно, - он живет, кажется, где-то в районе Хампстеда, но я думаю, что

если кто-нибудь из его друзей или родственников заметит его отсутствие, то

они зайдут за справками сюда.

Сможем ли мы дать его приметы, в случае если этого потребует полиция?

- спросил м-р Прингль.

- Полиция, - повторил профессор, внезапно выведенный из своей

задумчивости. - Приметы. Право, он был так ужасно похож на всех

остальных, если только не считать его круглых очков. Один из этаких гладко

выбритых молодых людей. Но полиция. Послушайте, что же нам теперь делать

с этой сумасшедшей историей?

- Я знаю, что нам делать, - решительно ответил преподобный Прингль. -

Я отнесу сейчас книгу прямо к этому чудаку доктору Ханки и спрошу его, что

за дьявол скрывается за всем этим. Он живет не очень далеко отсюда. Я

быстро вернусь и расскажу вам, что он говорил по этому поводу.

- О, это превосходно, - выговорил, наконец профессор, видимо

довольный, что может хоть на минуту избавиться от ответственности.

Он сидел в своем кресле, когда те же быстрые шаги послышались на

тротуаре перед домом и вошел миссионер, на этот раз, как быстро отметил

профессор, уже с пустыми руками.

- Доктор Ханки, - сказал Прингль внушительно, пожелал оставить у себя

книгу на один час и обдумать это дело. Он просил, чтобы мы оба зашли к

нему, и тогда он сообщит нам свое решение. Он выразил желание, чтобы вы,

профессор, непременно сопровождали меня во время второго визита.

Опеншоу продолжал молча смотреть в пространство, затем неожиданно

воскликнул:

- Черт побери! Кто такой этот доктор Ханки?

- Это прозвучало у вас так, словно вы действительно считаете его

самим чертом, - и, по-моему, многие думали то же самое, сказал Прингль,

улыбаясь. - Он завоевал свою репутацию в той же области, что и вы. Но он

заслужил ее главным образом в Индии, где занимался изучением местной магии

и прочего, а здесь он, может быть, и не так уж известен. Это загорелый

худощавый низенький человек, злой, как бес, хромой и с подозрительным

характером, но в этих краях он как будто ведет самый обыденный и

респектабельный образ жизни. В конце концов я не знаю о нем ничего

плохого, если не считать плохим тот факт, что он единственный человек,

которому, по-видимому, кое-что известно относительно всей этой дикой

истории.

Профессор Опеншоу тяжело поднялся с места и подошел к телефону: он

позвонил патеру Брауну. Затем он снова сел и опять погрузился в глубокое

раздумье.

Явившись в ресторан, где он условился пообедать с профессором

Опеншоу, патер Браун некоторое время ожидал в вестибюле, полном зеркал и

пальмовых деревьев в кадках. Он догадывался, что произошло какое-то

неожиданное событие. Он даже усомнился, придет ли профессор вообще, и,

когда профессор все-таки пришел, патер Браун понял, что его смутные

догадки подтвердились. Ибо весьма странный вид - безумные глаза и даже

взъерошенные волосы - был у профессора, вернувшегося вместе с мистером

Принглем из путешествия в северную часть Лондона.

Они разыскали там дом, стоявший недалеко в стороне, но неподалеку от

других домов. Они нашли медную дощечку, на которой было действительно

выгравировано: "Дж. И. Ханки, д-р медицины, чл. Корол. ак. наук". Не было

только самого Дж. И. Ханки, д-ра медицины, чл. Корол. ак. наук. Они лишь

нашли то, что уже бессознательно приготовил им заговор кошмаров; мещанскую

гостиную с проклятой книгой, лежавшей на столе и производившей

впечатление, словно кто-то только что ее читал, а позади - широко

распахнутую заднюю дверь и еле заметный след шагов, идущий вдоль крутой

садовой тропинки, такой легкий след, что казалось, хромой человек никогда

не смог бы пробежать так легко. Но пробежал именно хромой человек, ибо в

этих немногих следах можно было разглядеть уродливый оттиск специального

сапога, затем два оттиска одного этого сапога, словно человек подпрыгнул,

и затем - ничего. Это было все, чему мог научить д-р Дж. И. Ханки. Он

принял свое решение. Он разгадал тайну оракула и получил должное

возмездие.

Когда профессор и Прингль вошли в отель, под пальмы, Прингль вдруг

уронил книгу на маленький столик, словно она жгла ему пальцы. Священник с

любопытством взглянул на нее; на переплете сверху было крупными буквами

вытеснено следующее двустишие:

Кто в эту книгу посмотрел,

Тот смерть крылатую узрел.

Внизу же, как патер обнаружил несколько позже, были такие же

предостережения на греческом, латинском и французском языках. Профессор и

Прингль вошли в ресторан, с потребностью выпить чего нибудь, вполне

естественную после перенесенных волнений и усталости, и Опеншоу окликнул

лакея, который принес им два коктейля.

- Надеемся, вы пообедаете с нами, - сказал профессор миссионеру, но

м-р Прингль с улыбкой покачал головой.

- Извините меня, - сказал он, - я хочу пойти куда-нибудь и вступить в

сражение с этой книгой и со всей этой историей в одиночестве. Не могу ли я

воспользоваться вашей конторой на час или два?

- Но я думаю. Я боюсь, что она заперта, - ответил Опеншоу несколько

удивленно.

- Вы забываете, что там есть дыра в стене.

Преподобный Льюк Прингль улыбнулся самой широкой своей улыбкой и

исчез во мраке улицы.

- В конце концов довольно странный субъект, - сказал профессор,

нахмурившись.

Он был несколько удивлен, увидев, что патер Браун беседует с лакеем,

принесли коктейли, и, по-видимому, о самых интимных делах лакея, потому

что упоминалось имя какого-то ребенка, который теперь был уже вне

опасности. Он высказывал некоторое удивление по поводу этого факта,

недоумевая, каким образом мог священник познакомиться с таким человеком;

но патер Браун сказал только:

- О, я ведь обедаю здесь по несколько раз в год и беседую с ним время

от времени.

Сам профессор, который обедал здесь около пяти раз в неделю, подумал,

что ему никогда и в голову не приходило беседовать с лакеем, но его мысли

были внезапно прерваны вызовом к телефону. Голос, который его вызывал,

назвал себя Принглем; голос был как-то заглушен, но вполне возможно, что

его заглушали все эти заросли бороды и бакенбард. Того, что он сообщил,

оказалось вполне достаточно, чтобы установить тождество.

- Профессор, - сказал голос, - я больше не в состоянии выносить это.

Сейчас я сам загляну в нее. Я говорю из вашей конторы, и книга лежит

напротив меня. Если что-нибудь случится со мной, то это будет моим

прощанием с вами. Нет. Не пытайтесь остановить меня. Все равно вы не

успеете. Я раскрываю книгу. Я.

Опеншоу показалось, что он слышит отзвук какого-то содрогания,

какого-то трепета, какого-то беззвучного падения: потом он несколько раз

прокричал в трубку имя Прингля, но больше он ничего не услышал. Он повесил

трубку и придя в свое великолепное академическое спокойствие отчаяния,

вернулся к столу и тихо занял свое место. Затем, с полнейшим

хладнокровием, словно описывая провал какого-нибудь незначительного фокуса

на одном из сеансов, он рассказал священнику все подробности таинственного

кошмара.

- Пять человек исчезли таким невероятным образом, - сказал он. -

Каждый из этих случаев необычаен, но я просто не в состоянии переварить

случай с моим клерком Берриджем. Он был спокойнейшим существом в мире.

- Да, - ответил патер Браун. Как бы то ни было, а странно, что

Берридж проделал такую штуку. Он был чудовищно добросовестен. Он так

старался всегда отделять все конторы от всяких проделок. Ведь вряд ли

кто-нибудь знал, что дома он - большой шутник и.

- Берридж! - вскричал профессор. - Разве вы знали его?

- О, нет, - ответил патер Браун небрежно, - но, как вы заметили, я

знаю лакея. Мне часто приходилось ожидать в конторе вашего возвращения, и,

разумеется я проводил часть дня с беднягой Берриджем. Это был большой

оригинал. Я припоминаю, как однажды он мне сказал, что хотел бы

коллекционировать ничего не стоящие вещи, подобно тому, как коллекционеры

собирают те нелепые вещи, которые они считают ценными, Вы, верно, помните

известный рассказ о женщине, которая собирала ничего не стоящие вещи.

- Я не совсем уверен, что понимаю, о чем вы говорите, сказал Опеншоу.

- Но даже если мой клерк и был оригиналом (хотя я в жизни не знал ни

одного человека, которого считал бы менее способным на оригинальность),

это не объясняет того, что с ним случилось, и уж, конечно, не объясняет

случаев с остальными.

- С какими это остальными? - спросил священник.

Профессор взглянул на него и сказал, отчетливо выговаривая слова,

словно обращаясь к ребенку:

- Дорогой патер Браун, исчезли пять человек.

- Дорогой профессор Опеншоу, ни один человек не исчез.

Патер Браун смотрел на своего собеседника так же твердо и говорил не

менее отчетливо. Тем не менее профессор попросил повторить эти слова, и

они были повторены столь же отчетливо.

- Я сказал, что ни один человек не исчез.

После минутного молчания священник добавил:

- Я думаю, что самое трудное - это убедить кого-нибудь в том, что

О*О=О. Люди верят самым странным вещам, если они идут подряд. Макбет

поверил трем словам трех ведьм, несмотря на то, что первое он сказал им, а

последнее он мог осуществить только в последствии. Но в вашем случае

среднее слово - это самое слабое из всех.

- Что вы хотите сказать?

- Вы не видели ни одного исчезновения. Вы не видели, как исчез

человек из палатки. Все это основано на словах Прингля, о личности

которого мы с вами не будем сейчас спорить. Но вы можете допустить

следующее: вы сами никогда не приняли его слов всерьез, если бы не увидели

подтверждения им в исчезновении вашего клерка. Так же как Макбет никогда

не поверил бы в то, что он будет королем, если бы не подтвердилась его

уверенность в том, что он будет Кандорским таном.

- Это, может быть, и верно, - сказал профессор, медленно кивая. - Но

когда это подтвердилось, я убедился в том, что это правда. Вы сказали, что

я ничего не видел сам. Но я видел. Я видел, как исчез мой клерк. Исчез

Берридж.

- Берридж не исчез, - сказал патер Браун. - Наоборот.

- Какого черта вы хотите сказать этим "наоборот"?

- Я хочу сказать, - ответил патер Браун, - что он никогда не исчезал.

Он появился.

Опеншоу взглянул на своего друга, но, когда он сосредоточился на

новом освещении вопроса, в голове у него совсем помутилось. Священник

продолжал:

- Он появился в вашем кабинете, нацепив густую рыжую бороду, напялив

на себя мешковатый плащ, и выдал себя за преподобного Льюка Прингля. А вы

всегда обращали так мало внимания на своего клерка, что не узнали его в

этом наспех сделанном костюме.

- Но право же. - начал было профессор.

- Могли ли бы вы описать его полиции? - спросил патер Браун. - Нет,

не могли бы. Вы, вероятно, знали только, что он носил очки с цветными

стеклами и был гладко выбрит, и если бы он просто снял эти очки - это было

бы лучше всякого переодевания. Вы никогда не видели его глаз, так же как и

его души, - веселых, смеющихся глаз. Он положил свою нелепую книгу и всю

эту бутафорию, затем спокойно разбил окно, надел бороду и плащ и вошел к

вам в кабинет, зная, что вы ни разу в жизни не посмотрели на него.

- Но с какой стати он сыграл со мной такую дикую шутку? спросил

Опеншоу.

- С какой стати? Именно потому, что вы ни разу в жизни не посмотрели

на него, - сказал патер Браун, и его рука слегка согнулась и сжалась в

кулак, словно он хотел ударить по столу. - Вы называли его "вычислительной

машиной", потому что только с этой стороны нуждались в его услугах. Вы

никогда не видели того, что случайный прохожий мог бы разглядеть в течении

пятиминутной беседы: что это человек с характером, что это большой

любитель древности, что у этого человека есть свои собственные взгляды на

вас, и на ваши "теории", и на вашу репутацию "знатока людей". Неужели же

вам непонятно стремление доказать, что вы не разобрались в собственном

клерке? У него забавнейшие представления о разных вещах - например, о

коллекционировании бесполезных вещей. Знаете вы рассказ о женщине,

купившей две бесполезнейшие вещи - медную дощечку одного старого доктора и

деревянную ногу? Вот на этих то вещах наш изобретательный клерк и построил

образ замечательного доктора Ханки, построил так же легко, как и образ

несуществующего капитана Вейлса. Поместив их у себя в доме, он.

- Вы хотите сказать, что дом, где мы были за Хампстедом, это был дом,

в котором живет сам Берридж? - спросил Опеншоу.

- А разве вы знаете его дом или хотя бы его адрес? - отпарировал

священник. - Вот что, не думайте, что я отношусь без уважения к вам или к

вашей работе. Вы - великий служитель истины, и вам известно, что я не могу

относится без уважения к таким вещам. Вы видели насквозь немало лжецов,

когда заранее считали их таковыми. Но смотрите не только на лжецов.

Смотрите, хотя бы изредка, на честных людей вроде этого клерка.

- Где теперь Берридж? - спросил профессор после длительного молчания.

- У меня нет ни малейшего сомнения в том, что он вернулся в вашу

контору, - ответил патер Браун. - Фактически он вернулся в вашу контору в

тот самый момент, когда преподобный Льюк Прингль прочел страшную книгу и

исчез в пространстве.

Снова наступило молчание, затем профессор Опеншоу рассмеялся,

рассмеялся как большой человек, который достаточно велик, чтобы не бояться

выглядеть маленьким. Потом он отрывисто произнес:

- Пожалуй, я это заслужил, заслужил тем, что не замечал ближайших

своих помощников. Но согласитесь, что нагромождение событий было просто

устрашающим. Неужели вы ни разу, ни на минуту не почувствовали ужаса перед

этой книгой?

- Ах, перед этой книгой, сказал патер Браун. - Я раскрыл ее сразу,

как только заметил, что она здесь лежит. В ней одни только чистые

страницы. Я, видите ли, не суеверен.

Честертон Г. К., Драконова бабушка, Эссе. Из собр. соч.: В 5 т. Т. 5: Вечный Человек. СПб.:, 2000.

Недавно я видел человека, который не верит в сказки. Я говорю не о том, что он не верит в происшествия, о которых говорится в сказках, — например, что тыква может стать каретой. Конечно, он и в это не верил; но, как все подобные ему маловеры, никак не мог разумно объяснить, почему. Он попытался сослаться на законы природы, но запутался. Тогда он сказал, что обычно тыквы не меняются и все мы на практике полагаемся на это.

Однако я указал ему, что это применимо не только к чудесам, но и ко всем маловероятным событиям. Если бы мы были уверены в чуде, мы бы не обратили на него внимания. Все, что случается очень редко, мы не принимаем в расчет независимо от того, чудесно это или нет. Я не думаю, что вода в стакане превратится в вино; точно так же я не думаю, что в ней окажется яд.

Заходя к издателю по делу, я не думаю, что он — эльф; точно так же я не думаю, что он русский шпион или потерянный наследник Священной Римской империи. Действуя, мы исходим не из того, что привычный порядок вещей неизменен, а из того, что обычные происшествия случаются много чаще и полагаться на них вернее. Но это ничуть не мешает поверить обстоятельным рассказам о шпионах или о тыквенной карете.

Конечно, если я увижу своими глазами, как тыква превращается в автомобиль, я не стану ожидать, что это случится снова, И не стану вкладывать деньги в тыквоводство, чтобы содействовать автомобильной промышленности. Золушка получила платье от феи, но я не думаю, что с тех пор она перестала шить себе платья.

И все же, как это ни странно, многие уверены, что сказочных чудес не бывает. Но тот, о ком я говорю, не признавал сказок в другом, еще более странном и противоестественном смысле. Он был убежден, что сказки не нужно рассказывать детям. Такой взгляд (подобно вере в рабство или в право на колонии) относится к тем неверным мнениям, которые граничат с обыкновенной подлостью.

Есть вещи, отказывать в которых страшно. Даже если это делается, как теперь говорят, сознательно, само действие не только ожесточает, но и разлагает душу. Так отказывали в молоке молодым матерям, чьи мужья воевали против вас. Так отказывают детям в сказках.

Человек этот пришел ко мне по делам какого-то глупого общества, чьим верным членом я состою. Он был молод, румян, близорук, словно заблудший священник, который слишком беспомощен, чтобы вернуться к церкви. На его поразительно длинной шее красовался ярко-зеленый галстук. Надо сказать, я то и дело встречаю длинношеих идеалистов — должно быть, они тянутся ввысь, к звездам.

А может, это связано с тем, что многие из них — вегетарианцы и хотят постепенно вытянуть шею, как жираф, чтобы объедать деревья в Кенсингтонском саду. Не знаю; это — и в прямом, и в переносном смысле — выше моего понимания. Как бы то ни было, именно таким был молодой противник сказок; и по забавному совпадению он вошел как раз в ту минуту, когда я, просмотрев кипу современных романов, естественно перешел к сказкам братьев Гримм.

Современные книги стояли передо мной; надеюсь, вам нетрудно угадать их заглавия. Была тут «Провинциальная Сью» (психологическая повесть) и «Психологическая Сью» (повесть провинциальная); было «Наваждение» (набросок), «Ненависть» (ноктюрн) и прочее в том же духе.

Я честно читал их, как ни странно — устал, увидел сказки братьев Гримм и закричал от радости. Наконец-то, наконец хоть капелька здравого смысла! Я открыл книгу, и взгляд мой упал на дивные, утешительные слова: «Драконова бабушка». Вот это разумно, вот это здраво, вот это правильно. «Драконова бабушка»!.

Смакуя это простое, человеческое понятие, я поднял взор и увидел в дверях чудовище в зеленом галстуке.

Надеюсь, я слушал его вежливо, но, когда он между прочим заметил, что не верит в сказки, я не совладал с собой.

«Кто вы, о пришелец, — спросил я, — кто вы, чтобы в них не верить? Гораздо легче поверить в Синюю Бороду, чем в вас. Синяя Борода — несчастье, но есть зеленые галстуки, которые не назовешь иначе как пороком. Много легче поверить в миллион сказок, чем в человека, который их не любит. Я скорее поцелую Гриммов, как Библию, и присягну на них, чем поверю, что вы — не наваждение, не искушение, не чары.

«Драконова бабушка». Послушайте только, как это просто, здраво, разумно, до безупречности логично. Если был дракон, значит, у него была бабушка. А вот у вас бабушки не было! Бабушка научила бы вас любить сказки. У вас не было ни отца, ни матери. Вас просто не может быть«.

Мне показалось, что он внимает мне без должной кротости, и я заговорил мягче. «Неужели вы не видите, сказал я, — что сказки по сути своей основательны и правдивы, а нескончаемые выдумки о современной жизни немыслимы и пусты? В сказках душа здорова, мир — полон чудес. В реалистическом романе мир уныл и привычен, а душа корчится от боли.

Сказка говорит о том, что делает здоровый человек в краю чудес; современный роман — о том, что делает безумец в мире скуки. В сказках мир свихнулся, но герой сохранил рассудок. Герой современного романа, свихнувшийся еще до первой строчки, страдает от жестокой рутины, от злой разумности мира. В прекрасном повествовании о драконовой бабушке, как и во всех сказках, само собой разумеется, что юноша, выходящий в путь, наделен всем, чем нужно, — что он смел, доверчив, разумен, почитает родителей, держит слово, помогает одним, бросает другим, «parcet subjectis et debellat.» (Щадит смиренных и крушит (надменных) (лат.). — Слова из «Энеиды» Вергилия (IV, 583))

Приняв эти здравые и добрые свойства, автор, на радость себе и другим, воображает, что случится, если все вокруг покатится кувырком, солнце позеленеет, месяц посинеет, лошади обзаведутся лишней парой ног, а великаны — лишней головой. Но ваша модная литература ставит в центр безумие, и само безумие оказывается скучным.

Сумасшедший не дивится себе, он серьезен, на то он и безумец. Тот, кто считает себя вареным яйцом, дивится себе не больше, чем яйцу. Тот, кто считает себя кастрюлей, обычен, как кастрюля. Только здравомыслию ведома дикая поэзия безумия. Вот почему в старых мудрых сказках герой обычен, события — безумны. У вас безумен герой, а события обычны, так нестерпимо обычны!«

Он смотрел на меня в упор, и я не выдержал. Я вскочил и крикнул: «Во имя демократии и драконовой бабушки, во имя всего хорошего на свете заклинаю тебя: сгинь и не ступай на этот порог!» Заклинание ли подействовало, или что иное, но он исчез.

Отрывки из статьи Зоркой Наталии

«Проблемы изучения детектива: опыт немецкого литературоведения»

В Германии отношение литературоведения и — в еще большей мере — литературной критики к так называемой массовой литературе, в том числе к детективу, было на протяжении длительного периода весьма напряженным и во многом сходным с отечественным. Периоды всплеска популярности развлекательной (в немецкой традиции ее принято называть тривиальной) литературы, историю которой отсчитывают с середины XVIII в., сопровождались усилением нападок на нее критики, занятой, по сути, охранением традиционного литературного канона и «работающей» на постоянное воспроизведение дихотомии высокого и низкого, «истинного» и «подражательного» искусства. Однако приблизительно с середины 1960-х гг. в этой традиционной для немецкой культуры «охранительной» идеологии литературоведения начинаются заметные перемены. Основные черты новой ситуации — расширение предметной сферы литературоведения, включение в поле зрения исследователей неконвенциональных (популярных, низовых, массовых) жанров и утверждение идеи о необходимости междисциплинарных исследований, а значит — умножение теоретических подходов к изучению литературы, искусства, культуры. Частным примером этого более общего процесса развития гуманитарных наук в западногерманском «ареале» может послужить и эволюция отношения к детективному, или криминальному, жанру, постепенно «добившемуся» признания на самых разных уровнях литературного сообщества

Главный конфликт, повлекший за собой изменение литературной оценки криминального жанра, — противоречие между его невероятной популярностью практически во всех слоях населения, включая и самые образованные, и полным игнорированием или пренебрежительной его оценкой как нелитературы со стороны «экспертов». Хельмут Хайсенбюттель, автор одной из первых непредвзятых литературоведческих работ о детективе, определившей на длительный период дискуссии о нем, так пишет о типичной позиции немецкой литературной критики: «В случае криминального романа речь идет о чем-то, что упускают из вида многие критики современной литературы, а именно: о легитимном чтении для всех. В этом чтении найдется место для каждого читателя. Разумеется, именно этим они и недовольны» .

В этой распространенной позиции некоего обобщенного литературоведа или литературного критика важны два момента. Во-первых - претензия на роль единственного полноправного толкователя литературных феноменов, которому в идеале противостоит конгениальный ему читатель-филолог, обладающей той же полнотой знания. Во-вторых — последовательное игнорирование современности, отсутствие ее идеи или конструкции, связанное с центральной для академического литературоведения ориентацией на проверенный и отобранный «самим временем» канон классики (продукт классической эстетики, опирающейся на идею автономности искусства). X. Р. Яусс называл это синдромом «эстетической абстиненции» по отношению к современности.

. В немецком обществе, пережившем моральную катастрофу войны, многие сферы человеческого существования, в том числе, например, проблема личной вины, ответственности, соучастия, столь важные для детективного жанра, были надолго табуированы. Характерно, что по мере «выздоровления» общества они начали возвращаться в поле зрения и вновь отыгрываться, в том числе и на «заемном» материале — на американском детективе, столь популярном в Германии этого периода. Положим, детективы Р. Чандлера и Д. Хэммета представляли собой лучшие, «классические» образцы детективного жанра. Но и в популярной серии «Джерри Коттон», немецкой версии крутого американского детектива, действие происходит исключительно на улицах Сан-Франциско, Лос-Анджелеса или Чикаго. Иными словами, в Германии интерес вызывал не столько английский образец детектива, сложившийся как выражение ценностей либерального XIX в., а американский, с его сильнейшим индивидуалистским, достижительским посылом и социально-критическим потенциалом.

В основе классического английского детектива лежали ценности стабильного общества, состоящего из людей законопослушных. Один из важнейших мотивов чтения таких детективных романов — переживание восстановления нормативного порядка и, как следствие, стабилизация собственного положения (в том числе социального статуса). На смену романтической приключенческой литературе с героями-бунтарями, встающими на сторону бесправных или обиженных и вступающими в борьбу с сильными мира сего всеми доступными средствами, приходят герои, которые представляют порядок, защищают права, гарантированные законом. И тут нарушителя порядка, закона всегда ждет наказание.

Эта базовая схема детективного романа претерпела существенные изменения в 1930-е гг. нашего столетия в американском детективе, прежде всего у Хэммета и Чандлера и их многочисленных последователей. В повествование вторгается реальность того времени с ее проблемами, конфликтами и драмами — контрабанда спиртным, коррупция, экономическая преступность, мафия и пр. Все это происходило на фоне кризиса доверия к правовой и судебной системе — не случайно появление и нового типа героя в американских криминальных романах. Это чаще всего частный детектив, выступающий не в качестве символа торжества рационализма, позитивной науки, как это было в случае Шерлока Холмса, и действующий как рядовой сыщик, который ведет борьбу на собственный страх и риск, защищая справедливость и право, так что порой бывает вынужден сам прибегать к насилию и преступать закон. И сами сыщики и полицейские -которые по канонам классического детектива не могли быть под подозрением — становятся уязвимы в той же степени, что и все прочие герои. О восстановлении прежнего порядка здесь уже едва ли может идти речь - скорее о восстановлении видимости порядка. Впрочем, и в классическом английском детективе, строго говоря, нельзя утверждать, что после раскрытия преступления все полностью встает на свои места (ведь в ходе расследования, когда под подозрением находятся все участники действия, на свет всплывают, как их называет Алевин, «тайны второго порядка», о которых каждый, не случись трагедия, предпочел бы умолчать). Реконструированная история свидетельствует, что все на самом деле обстоит не так хорошо, как кажется, а прежний порядок восстанавливается ценой убийства. Условие возможности восстановления порядка лишь в том, что убийство всегда будет раскрыто, а виновник — наказан (заметим, что не судом, а как бы самой судьбой).

Не случайно в более поздних образцах жанра возможен совершенно нетрадиционный исход действия, невозможный в классическом детективе, - с открытым финалом, где преступление либо так и остается нераскрытым, либо от его раскрытия не возникает морального удовлетворения, поскольку одного виновника выделить уже почти невозможно.

Одним из важнейших факторов, подготовивших перемены в этой сфере (отношения литературоведов к массовому жанру детектива), стало расширение предметной области у историков литературы, которые, обращаясь к так называемым пограничным феноменам эстетического (прежде всего в средневековой культуре, способствовали изменению отношения к современной популярной культуре и ее части — массовой литературе. Начиная с 1960-х гг. появляется все больше работ, посвященных истории тривиальной литературы.

По устоявшейся традиции немецкие литературоведы называют вторую треть XVIII в. периодом «тривиализации литературы», когда примерно за полвека число публикуемых популярных романов (на разные темы) возросло более чем в 20 раз.

Работы по поэтике детектива вводят в поле зрения исследователей важнейшую проблему анализа типов и механизмов читательской идентификации. Плодотворность работ, посвященных разбору детектива, связана прежде всего с тем, что в качестве центрального конструктивного момента здесь рассматривается не только и не столько перспектива рассказчика, повествователя, сколько читателя. Рихард Алевин, в главе из работы «Анатомия детектива», посвященной проблеме читательской перспективы, констатировал: «За эстетический образец все же по-прежнему неосознанно берется живопись (в отличие от Лессинга, который противопоставлял литературу, сопрягающую предметы во времени, живописи, сопрягающей их в пространстве, — Н. 3.) «Ut pictura poesis». От этого до сих пор не смогли избавиться ни теория, ни практика литературной критики. Обсуждение романа, рассмотрение среды, характеров, конфликтов, проблем стиля <.> ведется так, как будто бы все это располагается на одной плоскости, как на карте местности, где рядом соседствуют горы, реки, улицы и города. Литературный критик и историк литературы рассматривают книгу только таким образом, каким она предстает для человека, ее уже прочитавшего <,„> Как будто книга лишь некое средство для цели — быть прочитанной»] . Именно в детективе, пишет Алевин, главным смыслообразующим моментом является то, какую роль отводит повествователь читателю. Рассказчик, конечно же, знает все наперед, однако пространство действия (понимания) для читателя формируется по мере того, как автор-повествователь в каждый следующий момент предлагает ему новый материал (события, факты, детали), позволяющий двигаться от незнания к знанию, от необъяснимости произошедшего к восстановлению причинного порядка.

Постепенно выявляется круг подозреваемых, в определенной последовательности и по определенным правилам предлагается реконструкция событий. Все это задает читателю смысловые рамки для идентификационной игры.

Каковы же при этом мотивы чтения? Исследователи детектива считают центральной проблемой анализ развлекательного характера детектива и, как следствие, его популярности. В качестве объяснения используются различные подходы — от психоаналитического до социологического. При этом нередко отмечается, что на популярность детектива особое воздействие оказали рационализм Просвещения, позитивные прогрессистские идеи XVIII в., культ науки и пр. С этим связан интерес читателя к процессу разоблачения, рационального объяснения всего тайного, непонятного. Здесь важно, что реконструкция произошедшего, восстановление «каузального порядка вещей» происходят благодаря действующему самостоятельно центральному герою, детективу, который практически всегда добивается успеха. В «методическом» плане (способы расследования дела) в работе детектива могут быть акцентированы различные составляющие, в смене которых просматривается и процесс ценностных сдвигов в самом обществе. Если прежде, на ранних стадиях складывания детективного жанра, в фигуре детектива, точнее, в характере расследования, воплощалась ценность позитивного, точного знания, то позже, с кризисом позитивистского мышления, особую ценность приобретают интуитивные прозрения, а на поздней стадии — действие, «action».

Другую линию толкования механизмов успеха и популярности детективного жанра, на наш взгляд — более тонкую и глубокую, намечают работы цитировавшегося уже Р. Алевина. Он видит в детективе, с одной стороны, «дитя романтики», с другой же — определяет его как позднее порождение эпохи Просвещения. Не ставя под сомнение интригующую и захватывающую роль аналитической, рациональной работы сыщика, он акцентирует как раз мотив тайны, неопределенности, необычности происходящего. Он полагает, что читатель ищет в детективе не только подкрепления представлений о рациональном устройстве окружающего его мира, но и переживания (и изживания) своего чувства незащищенности в мире, страха перед неопределенным и неведомым, проявления своего рода «абстинентного невроза Просвещения»: «Половодье литературы ужасов и тайн заявляет о себе на закате эпохи Просвещения. Детектив — ее секуляризировавшийся отпрыск. То, что и сегодня приводит к нему миллионы цивилизованных читателей, есть не потребность в подтверждении тривиальной реальности, а потребность в отстранении от нее — возможно, извращенный, а быть может, нормальный голод, потребность в тайне, в некоторой толике неопределенности и страха» [Ibid. S. 404.] .

Такая временная проблематизация привычного порядка вещей (эффект остранения) является важнейшим социально-психологическим механизмом успеха детективного жанра. В процессе чтения читатель как бы переживает маленький кризис своей «модели мира» (но при этом, как правило, зная, что она будет восстановлена), который означает и временное освобождение от своей привычной ситуации. Исходный и конечный момент повествования — это нечто привычное, устойчивое, знакомое, тем сильнее приковывает внимание «середина», способы и ходы такого восстановления порядка. В толковании, близком к психоаналитическому, читатель получает возможность пережить свои собственные вытесненные страхи, тревоги и опасения, при этом даже получая от этого некое удовольствие, поскольку ему известно, что появятся способы, пусть и не им самим найденные, которые от этих страхов избавят.

Здесь работают проективные механизмы: в процессе чтения читатель может проецировать свои собственные агрессивные побуждения на фигуры повествования, тем самым как бы освобождаясь от них. (Сходный механизм лежит в основе повышенного интереса публики к нелитературным сообщениям сенсационного свойства: криминальной хронике, хронике происшествий, катастроф, стихийных бедствий, где, правда, особый отпечаток накладывает документальность произошедшего, то есть аналогичная психологическая работа осуществляется в несколько иной модальности.)

Но именно идентификация с главным положительным героем — детективом — является, как показывают исследования, наиболее мощным фактором воздействия произведений криминального жанра. Другие же персонажи лишь усложняют и разнообразят эту ролевую идентификационную игру, позволяя читателю отыгрывать в ходе чтения разные, как привычные для себя, так и совершенно далекие ролевые сценарии. Именно детективу предстоит высмотреть не рассказанную еще историю произошедшего (Э. Блох) сквозь темную дыру, образовавшуюся в результате трагического события, восстановить произошедшее, пока еще скрытое от всех. Читатель сопровождает его в этом процессе, построенном но особым правилам. Он, например, должен иметь возможность видеть и слышать столько же, сколько и детектив, но прерогативой детектива остается собственное умозаключение. Фигуры напарника, помощника или друга, принимающего участие в расследовании, а также туповатых или самонадеянных полицейских усложняют эту игру идентификации в ходе «расследования» и рассказывания истории. У читателя всегда есть возможность, с одной стороны, «списать» свои ложные догадки на счет этих героев и принять сторону более сильного и проницательного детектива, с другой — отнестись спокойно к своим собственным ошибкам, поскольку если такие симпатичные герои (а напарник детектива, как правило, фигура скорее привлекательная, чем отталкивающая) ошибаются, ему не стоит сильно сокрушаться на свой счет. Именно анализ этих типов героев, их места в повествовании и отношения к главному герою, репрезентируемых ими ценностей и моделей поведения позволяет отслеживать изменения значимых для публики образцов, значений и ценностей, что, в свою очередь, дает возможность поместить произведение и историю его воздействия в широкий социально-исторический контекст.

Вместе с тем необходим некий зазор между героем и читателем, создающий известное напряжение — игру дистанции и сближения, нарушения и подтверждения нормы.

Точка зрения, что типичная аудитория детектива — образованная публика, обладающая способностью дистанцироваться и рефлексировать по поводу читаемого произведения, способная получать от этой игры ума удовольствие, во-первых, справедлива только по отношению к определенным типам детективных произведений, во-вторых, описывает только один аспект в характере восприятия, совершенно не исключающий и другие, которые могут становиться преобладающими или, напротив, отступать на задний план. Можно было бы предположить, что это справедливо по отношению к читателям, скажем, классического английского детектива, например, романов Конан Дойла или Агаты Кристи. Однако, как это было показано, например, в работе Эглоффа, более мощным фактором, привлекающим интерес читателя к подобным детективам, является базовая конструкция повествования, где действуют герои, равные по своему статусу (достаточно высокому), и преступником оказывается, как правило, представитель этого же слоя, где характер преступления связан с нарушением права собственности и где сам детектив, хотя и несколько маргинален, но не в социально-статусном, а скорее в психологическом смысле. .

В целом исследователи склонны считать, что детективный жанр направлен на признание существующего порядка вещей. И это подкрепление привычных представлений и предрассудков является важнейшим условием для успеха детектива .

Детектив - жанр, специфический для массовой литературы и

кинематографа ХХ в. Основоположники детектива - Эдгар По и Уилки

Коллинз, но подлинное рождение этого жанра имело место в

рассказах Конан-Дойля о Шерлоке Холмсе. Почему детектив именно в ХХ

в. получил такое распространение? По-видимому, главный элемент

детектива как жанра заключается в наличии в нем главного героя -

сыщика детектива (как правило, частного), который раскрывает

(detects) преступление. Главное содержание Д. составляет, таким

образом, поиск истины. А именно понятие истины претерпело в

начале ХХ в. ряд изменений.

Соответственно в истории Д. можно выделить три

разновидности. Первой хронологически был аналитический

детектив, связанный непосредственно с гениальными умами Шерлока

Холмса, Эркюля Пуаро и мисс Марпл. Это английский Д. - его

особенностью было то, что действие могло и чаще всего

происходило в одном месте; часто этим местом был кабинет

сыщика-аналитика. Действие вообще могло быть редуцировано к аналитическим

рассуждениям о методах раскрытия преступления. Главным здесь

является сам механизм, позволяющий раскрыть преступление.

Предельным выражением был случай, когда персонажи вместе с

сыщиком оказываются в ограниченном пространстве (в

поезде - "Восточный экспресс" Агаты Кристи, на яхте — "Смерть

под парусом" Джона Ле Карре, в доме, окруженном снежным

заносом, - "Чисто английское убийство" Джеймса Чейза). Тогда

задача сыщика упрощается - он выбирает преступника из конечного

числа индивидов.

Англия недаром страна, в которой (в стенах Кембриджа)

родился логический позитивизм. В то время как Шерлок Холмс

разрабатывал свой дедуктивно-аксиоматический метод, Бертран

Рассел и Альфред Борт Уайтхед строили систему математической

логики. Задача у детектива-аналитика и аналитического философа,

в сущности, была одна и та же - построить идеальный метод, при

помощи которого можно обнаружить истину. Метод здесь важнее,

чем результат.

Второй хронологической (1920-е гг.) (и практически во всем

противоположной первой) разновидностью Д. был американский

"жесткий" детектив Дэшила Хэмита. Здесь все не так. Пространство

очень часто меняется. Сыщик активно вовлечен в перипетии

интриги, он часто действует с помощью пистолета или кулака,

иногда его самого избивают до полусмерти. Убийцей в таком детективе

может оказаться кто угодно, вплоть до ближайшего друга, как в

романе Д. Хэмита "Стеклянный ключ". Поиск истины здесь

проводится отнюдь не при помощи дедуктивных аналитических

процедур и сама истина оказывается синонимом не справедливости,

а хитрости, силы и ловкости ума. Это прагматический детектив. сыщик - напряженно-агрессивный человек

атлетического сложения, очень хорошо умеющий ориентироваться в

конкретной обстановке.

Теперь, видя, как прочно массовая культура связана с

национальным типом философской рефлексии, мы не удивимся, что в

третьем (и последнем) типе классического Д. - французском -

господствует идеология экзистенциализма. Сыщик здесь,

как правило, совпадает с жертвой, а поиск истины возможен лишь

благодаря некоему экзистенциальному выбору,

личностно-нравственному перевороту. Классический автор французского экзистенциального Д. - Себастиан Жапризо, а один

из лучших романов - "Дама в очках с ружьем в автомобиле". Герой

экзистенциального Д. не блещет ни умом, ни кулаками. Его сила -

в его душевной глубине и неординарности, в гибкости, позволяющей ему не только удержаться на поверхности, выжить, но

и разгадать загадку, которая кажется мистически непостижимой.